Семья Лоранских (Не в деньгах счастье) - Страница 33

— Прошу без дерзостей! — холодно остановила его Валентина, чутко прислушиваясь к тому, что происходило за занавесью.

Там хлопали, аплодировали, но далеко не по прежнему. Аплодировали из любезности первые ряды кресел, где сидел Вакулин с друзьями, в то время, как весь остальной театр поражал ее своим дружным безмолвием.

— Что с Лоранской? — громогласно недоумевала какая-то молоденькая курсистка, волнующаяся на своих "верхах". — И узнать нельзя, точно подменили актрису.

— Извините меня-с, — возмущался какой-то старичок профессор, — это обман какой-то! Это не Лоранская, а кукла бездушная! Да-с!

Все остальные акты Валентина продолжала в таком же фальшивом тоне, как и первый, и так до самого конца пьесы.

Лелечка, Павлук и Кодынцев не узнавали ее, всегда чуткую к вопросам художественной правды и красоты.

— Плохо играет, — решил Павлук, — и вырядилась, как глупо! Зачем? Испортила дело только, ходит по сцене и точно говорит: посмотрите-ка мол, на меня, люди добрые, какая я нарядная и красивая. Глядеть тошно! Хорошо что у мамы голова разболелась и она с нами не поехала, а то бы ей было тяжело. И я уеду. Невмоготу!

И не умеющий притворяться и сдерживаться Павлук демонстративно покинул зрительный зал до окончания спектакля.

После последнего акта пьесы Валентина, выходя на сцену, услышала легкое шиканье и чьи-то свистки. Она побледнела. Злая улыбка исказила на мгновение ее лицо.

— Ага! — произнесла в бешенстве девушка, — это из зависти свистят, моим нарядам завидуют, моей красоте, гадкие, злые, несправедливые люди!

И, чуть не плача, она прошла за кулисы. Вдруг ее взволнованный взор встретил устремленные на нее с негодованием глаза Сергеева.

— Дядя Миша! Что же это? — беспомощно, по-детски пролепетала она, бросаясь в сторону трагика и как бы ища его защиты.

— Осрамились! Не ожидал, барышня! — отстраняясь сухо и отрывисто произнес тот. — Не ожидал! Забылись! что это храм… святой храм искусства… Здесь работа… талант нужны… а не выставка модных нарядов! Да-с!

Последних слов Валентина не слыхала. Вся сгорая от стыда, переступила она порог своей уборной и, упав на козетку, зарыдала тяжелыми, безутешными, душу надрывающими слезами.

— Михаил Петрович прав, — послышался над нею строгий голос, — мы привыкли видеть у наших актрис сознательное отношение к делу, — произнес появившийся в ее уборной режиссер труппы, — а вы, барышня, точно посмеялись над нами. Извините меня, но подобное отношение нетерпимо на службе. Нельзя коверкать смысла роли, желая щегольнуть нарядом и красотой. Мы привыкли иметь дело с работящими осмысленными труженицами, а то, что я сегодня увидел, извините меня, какое-то сплошное ломанье и больше ничего!

— Что?

Слезы Лоранской высохли внезапно. Ложное самолюбие и гордость, не терпевшие замечаний, заговорили в ней громче, чем когда-либо, теперь. Отлично сознавая, что она глубоко не права, Валентина все-таки не хотела признать этого. И она вызывающе посмотрела на режиссера.

— Я не потерплю незаслуженного выговора, — надменно произнесла девушка, — потому что не считаю себя виноватой. — И предпочитаю уйти, оставить службу, нежели… — она не договорила, захлебнувшись от волнения.

— А это как вам будет угодно! Мы никого не смеем удерживать силой, — произнес режиссер и, холодно поклонившись, вышел из уборной.

— Валечка! Что ты сделала? О, Господи! От места отказалась! Валя! Валя! Голубушка! — залепетала, бросаясь к ней, Лелечка и судорожно обвила дрожащими руками плечи старшей сестры.

— Ах, оставь меня, пожалуйста! Все меня оставьте! — раздраженно крикнула Валентина, но, не выдержав, упала головой на грудь Лелечки и залилась горючими слезами.

XIX

Тревожно прошла эта ночь в сером домике.

Измученную и рыдающую, привезли сюда Кодынцев с Лелечкой, Валентину. Марья Дмитриевна, впервые видевшая слезы старшей дочери, совсем потеряла голову со страха.

— Валюша! Валечка! Полно, милая, не кручинься! Пожалей себя! Ну, не клином свет сошелся, ну найдешь другое место. В другом театре. Еще лучше найдешь! Птичка моя милая, красавица моя!

Но слезы текли по-прежнему из глаз девушки, и, забыв всю свою обычную гордость, Валентина рыдала, как девочка, прильнув к груди матери.

— Стыд-то какой! Подумайте! Ведь освистали меня! Освистали, поймите! Срам! Позор! Боже мой, умру — не забуду этого вечера! — шептала она, пряча раскрасневшееся, заплаканное лицо.

Марья Дмитриевна, Кодынцев, Павлук и Лелечка с ног сбились, ухаживая за безутешной девушкой, всячески успокаивая ее.

Но слезы Валентины не прекращались. С каждой минутой, напротив того, они лились все обильнее и девушка, казалось, готова была лишиться чувств.

Наконец, ее удалось уговорить прилечь на диване. Кодынцев сел около, взял руку невесты в свою и стал тихим ласковым голосом утешать ее.

— Ничего, ничего, Валечка, все обойдется! Еще как заживем славно! И в другой театр поступишь, а то и вовсе не поступай, на наш с тобой век хватит, да и твоим найдется чем помочь. У меня есть крошечный капиталец, вот его и утилизируем. Да и служба тоже. Не век же буду на ста рублях сидеть! Прибавку дадут, повышение. Так-то, Валечка… а ты бы…

Владимир Владимирович не договорил. Глаза его испуганно впились в лицо Валентины. Она не плакала больше. Бледная, без кровинки в лице сидела она на диване и пересохшими губами лепетала:

— А Марфенька? Марфенька-то! Ей надо отдать! А теперь не из чего! Ах, Володя, Володя!